Одиссея Петра Бабича часть вторая
Василий Белый
Одиссея Петра Бабича
повесть-эссе
Часть вторая
Но что это?.. Неужели слухи?.. Или – в самом деле?.. В самом деле!.. Разведка донесла: в Абинской схвачены два партизана из отряда «Тихий»: Григорий Ганонченко и Василий Громадюк. Они ушли в Абинскую 20 августа. Об этом никто не знал – такое было правило. И вот пришла эта весть: они кем-то опознаны в станице и задержаны. Потом будут более полные, но ни в коем разе не точные подробности. Говорят, когда их «раскрыли», Ганонченко успел выстрелить несколько раз. Говорили, он убил троих, кто это был: немцы, или полицаи, или просто предатели – неизвестно, и бросился бежать, норовил уйти «в лозы», но был подстрелен. Громадюк не успел, говорили, сделать даже и этого.
Василий Белый
Одиссея Петра Бабича
повесть-эссе
Часть вторая
Но что это?.. Неужели слухи?.. Или – в самом деле?.. В самом деле!.. Разведка донесла: в Абинской схвачены два партизана из отряда «Тихий»: Григорий Ганонченко и Василий Громадюк. Они ушли в Абинскую 20 августа. Об этом никто не знал – такое было правило. И вот пришла эта весть: они кем-то опознаны в станице и задержаны. Потом будут более полные, но ни в коем разе не точные подробности. Говорят, когда их «раскрыли», Ганонченко успел выстрелить несколько раз. Говорили, он убил троих, кто это был: немцы, или полицаи, или просто предатели – неизвестно, и бросился бежать, норовил уйти «в лозы», но был подстрелен. Громадюк не успел, говорили, сделать даже и этого. В наградном листе, что хранится в районном архиве, напротив этих фамилий написано: «замучен немцами». Предположительно, что оба они были потом расстреляны в Горьком овраге. Но это – пока версия. Могу сказать одно: оба они были абинчане, беспартийные, какого года рождения – неизвестно. Но даже это стало в отряде известно позже. И – не всем. А пока: ушли и не вернулись…
Как все было, не скажет никто. Участников этого события в нашей Абинской в живых нет, и давно; протоколы и допросы никто не вел, очевидцев, просто свидетелей – тоже нет. Попробуем представить, как все могло быть…
В Абинскую со стороны села Варнавинского вошли двое мужчин. Ищут пропавшую корову, вернее, просто лишь ушедшую за абинским стадом. Пристала, говорят, видно, кто-то ей «глянулся», шутят. Сами вроде из Мингрельской даже… «Где же вы увидели, что ее нет?» - «Да возле этих, как их, Волчьих ворот, считай… Может быть, кто видел, а, хлопцы!? Корова уж больно хороша, ну, не видели?..» Ходили вдвоем, один, тот, что побойчее, говорил - спрашивал, а другой больше молчал, только зыркая по сторонам…Потом они вдруг разошлись: молчун стал в основном у женщин спрашивать, где он может найти, как ему в Мингрельской говорили, Маслову Ольгу, вроде Ивановну по отчеству. Ему тетки показали, где найти, и он пошел к ней… А другой, ну, тот, что был побойчее, продолжал встревать в мужские в основном разговоры – женщин он старательно избегал, - и все вел речь про корову: как, что да где? В Абинской все еще было как-то вольно и спокойно, и людно на базарной площади, и даже будто бы и весело… Но вот уже пошли разговоры, уже кому-то что-то и показалось… Полицаи стали совещаться. Кто-то что-то сказал уже немцу, тот – другому… «Они не домашние,- говорит один из местных другому. – Они не пахнут домом или коровой, они потом воняют, словно месяц их не мыли, и от них несет костром!..» А другой: «Да какое стадо, вы чо, хлопци? Станичники туда коров не гоняют! Там, до тех Волчьих ворот – пашня, какой скот, вы чо, а дальше, че, уже все и забыли, так я помню – там плавни!.. В камыши корову палкой не загонишь! Или все уже забыли?.. Мы же здешние!..» В общем, все решили: надо брать – это партизаны… Когда окружили говорливого – это был, как раз Григорий Ганонченко, - и к нему потянулись их руки, он, среди всей этой толчеи выхватил, никто даже не заметил, откуда, наган, двумя выстрелами сразу уложил двоих и тут же, пока полицаи замешкались, рванул мимо аптеки Розенберга к реке. Он знал: далее баня, за ней обрыв, внизу – река, лозы… И хорошо он уходил, петляя, как заяц, следы. Стреляли плохо, злости у парней было много, даже через край, а мастерства – мало, били в воздух, в основном. Он добежал до бани и прыгнул. И ушел бы… Но в этот момент кто-то выстрелил прицельно. И – попал. Пуля перевернула партизана в воздухе. И он с криком упал, видно, на раненую ногу, поднялся и стал уходить. Хорошо уходил, один раз, остановившись, выстрелил по обрыву, уложил еще одного преследователя, а вот больше выстрелов не было. Почему? Уронил ли наган, кончились ли патроны – неизвестно. Полицаи и их помощники всей гурьбой посыпались вниз, в лозы. Навалились на Ганонченко, замахали и руками, и ногами – вот это они умели, право, лучше, чем стрелять, - поволокли… Дальше – тишина. Василий Громадюк нашел Маслову Ольгу, вроде Ивановну по отчеству. О чем они успели поговорить, неизвестно. Может быть, и ни о чем. Думаю, что когда их брали, основным обвинением против Ольги Масловой было: ее же нашел партизан, ясно – для связи, передачи информации, и потом: «Ты не забыл, где она работала, что делала?», как сказал один местный. А она, говорили, работала, раньше, при красных, в местном совете…
Что было дальше, мы знаем. Трупы двоих – Ганонченко и Масловой – были опознаны в марте 43-го в овраге и занесены в Акт обо всех злодеяниях немцев на земле Абинского района.
И тут, простите, читатель, но – несколько слов об оккупации, к тому, какой она была? С абинских небес еще до начала оккупации чего только не летело, «окромя» бомб, чаще всего, надо сказать, это были листовки. Иногда они «шли», как дождь. Каких только их не было: одни призывали с приходом «нового порядка» сразу же идти в управу и зарегистрироваться, другие – сказать о соседе, который или в Красной армии, или в партизанах, третьи – сразу выдать всех большевиков. Была листовка-призыв к евреям: всем, не мешкая, прийти в управу и зарегистрироваться. Была, говорят, и такая, что звала всех «солдаток», чьи мужья и дети были в Красной армии, записаться в управе в первый список, с разъяснением, что «вам это потом зачтется». И говорили, что находились в станице и люди, что еще до прихода немцев уже готовы были занести свое имя в этот список. И хорошо, что, в свою очередь, нашлись в станице и люди, которые объяснили, что список № 1 – это кандидаты на расстрел… Были и другие «приглашения»: одни звали в Германию, другие – сдать книги и прежде всего – марксистско-ленинскую литературу, охотников – зарегистрироваться, бывших кулаков – представиться для составления списков на получение земли от Германии, язык знающих – записаться… Каждая из этих прокламаций разъединяла людей, делала их одинокими и зависимыми. И в этом, пожалуй, главная особенность оккупации – сделать людей стадом, сгонять их в гурты, заставлять их делать то, что надо хозяину. Они много сил отняли у абинчан, вносили разброд и шатание в семьи, для которых посулы кончались чаще всего плачевно: вернувшиеся из отряда домой партизаны, ушедшие в лес якобы по принуждению, вскоре исчезали бесследно. Интересно, что подобные «манки» немцы бросали и над лесом, травя души и партизан. И бывало всякое, по- разному…
И тут, через несколько дней – еще одна весть в отряде… Она – как удар зимой молнии, как свист кнута, если кто понимает… Как ожег… Причем, кто ее принес, как узнал – неизвестно. Такое впечатление, что она – эта весть – просочилась, проросла, прошелестела под листвой. И взволновала всех, обеспокоила…
Весть была об облаве в Абинской. О том, что в воскресный день, на рынке «отловлено» и арестовано много людей, абинских и иных. Хватали, говорили, всех, особенно молодых… Их согнали во дворе кинотеатра, там построен концлагерь. Спустя десятилетия Иван Ашека напишет о том, что во дворе кинотеатра «действительно был построен концлагерь. Площадь примерно 50 на 75 метров крепко и надежно огорожена. Колючая проволока высотой в три метра – по всему периметру. Часовые, по углам лагеря – вышки с солдатами. Охрана круглосуточная». Он же писал: «Во время облавы было задержано более 700 человек». Отобрав человек 50 молодых парней, немцы погнали их в Краснодар, для отправки в Германию. Родственников и знакомых старосты Лазарева, уже назначенного немцами, отпустили по домам. Кого-то – всего несколько человек - отправили в крымский концлагерь… А всех остальных 8 сентября 1942 года – люди, запомните, пожалуйста, эту дату!.. Читайте же, читатель, и знайте, что это не Киев, не Краснодар, это всего станица Абинская, станица, доброжелательно встретившая немцев, - так вот, всех остальных арестованных, погрузив на свои грузовики, немцы по улице Пролетарской начали вывозить за околицу, и там, западнее станицы, столкнув всех в овраг, расстреляли… И если вот сейчас у вас не дрогнет сердце и не покатятся слезы, читая эти мои слова, то или вы - не люди, или я – не писатель…
Как это было? От обилия информации и разноголосицы гудит и раскалывается голова. Но я попробую рассказать, как, по-моему, это было… Скорее всего, это был, действительно, воскресный день. Прошло полмесяца, как в Абинской оккупация. В то лето и осень в Абинской было особенно много не занятых делом людей. Совсем не работали заводы – а их в Абинской было три, разбито и сгорело Заготзерно, считай, уничтожен вареньеварочный завод и вокзал. Было много эвакуированных людей – из Ленинграда, Крыма, были не успевшие уехать прикомандированные на уборку урожая, кому-то просто некуда было ехать – север Кубани уже давно был «под немцами», шли, может быть, и не сильно торопясь, те же самые окруженцы, раненые, отставшие просто бойцы. На Кубани было немало и таких, просто добирающихся домой. Магазины или не работали, или «торговали» пустыми полками. Поэтому базар здесь был всем: здесь можно было что-то продать – и находились люди, желающие именно это «что-то» купить, можно было просто что-то на «что-то» выменять, а были и готовые стащить все то, что плохо лежит, - в общем, базар гудел… Главное: здесь можно было узнать новость, найти нужного человека, просто поговорить, хотя бы и просто узнать, где «наши»… На базар с утра спешили кто с мешком за спиной, кто с кошелкой или лозовой корзинкой в руках, а кто и просто поговорить… Базар был там же, где сейчас, ныне, находится городской рынок.
«Здесь же, в помещении ВИТИМа, (а это рядом с базаром, через улицу - В.Б.), находились гестапо и комендатура, чуть подальше – полицейский участок», - вспоминал спустя десятилетия – они ему, эти немецкие учреждения и органы местной власти, были совсем не нужны, но крепко впечатались в память даже на всю жизнь! - десятилетний брат Петра Саша Бабич. Его сведения дополнял партизан и краевед Иван Ашека. Сам он это не видел – он же был в партизанах, а потом писал уже с чьих-то слов: «Старостой был в Абинской Лазарев, начальником местной жандармерии – Омелик, жандармерия была в бывшем доме Кургузовых, в здании (где он?) стансовета была управа…»
Все эти «учреждения» вроде бы были заняты, как и в любой там другой день, своими делами. Ничто не предвещало, как говорят, беды. А потом вдруг… Неожиданно люди вдруг стали замечать, что почему-то вокруг стало слишком много немцев и полицаев. «Что, их тоже заинтересовал рынок, вернее – базар? Захотели что-то себе купить? Так ведь они берут, когда заходят в любой дом или просто хату, все, что им «глянулось», что те, что другие… Причем, порой полицаи даже нахальнее немцев». «Натешились нашим горем!» - зло говорят они и тянут, кто пальто, кто еще что…
Вдруг зашелестело забытое еще в гражданскую слово «облава»… Кто первый его сказал, теперь разве узнаешь? Вполне возможно, что кто-то из пришедших из Крыма, - им оно было уже знакомо. Тревога, пока ощущаемая не всеми, далеко не всеми, вдруг, ахнув, почувствовалась в толпе, пошла, побежала по рядам торговцев, толкнулась в просто гуляющих. Кто-то, самый проворный, собрав свои вещицы, – порой и не все, - заспешил в сторону. Другой… Третий…
А потом вдруг оказалось, что уже и не уйти с «толчка» - кругом с автоматами солдаты и полицаи…Теснят, подталкивают, даже давят, покрикивают: «Ахтунг!..», «Цук – цук!..», напирают… Где-то «сеть» не выдержала, «лопнула» под напором, в дыру рванулись люди, «сыпанулись» по проулкам, по дырам в заборах, побежали… Через время – в другом месте. Догонять немцы убегающих не стали…
Потом, говорят, кто-то крикнул по-русски, успокаивая всех, что это просто проверка документов. Но его вряд ли кто и слышал… А уж поверивших – вообще не было…
Я этот день буду помнить всегда. Моя мама ушла на базар рано, в надежде продать пару кружев – она вязала, - чтобы купить хлеба или муки, еще чего-нибудь. Бабушка наша возилась у «кабыци» - так на Забалке называли летнюю кухню, мы с братом – мне было семь, брату – третий, - стояли, в ожидании мамы, у плетня. Было тихо, спокойно. Потом, как говорят, где-то кто-то пробежал, слух пошел, полетел: в центре «облава», всех задержали… Вдруг стало и тревожно, и тоскливо, а потом – и страшно, наверное… Слов этих: «облава», «арест» - мы же не знали, может, да, скорее всего, и не слышали, задержать – это значит, поймать кота, не пустить, но – кота! А причем тут люди!?.
По улице, в сторону Виноградной, кто-то пробежал, что-то крикнув на бегу, – не разобрать… Особенно детям…
Где-то через час прибежала и мама, бледная, у нее растрепанные волосы, испуганные глаза, запыхавшаяся. Она ничего не купила, мало того – кружева где-то остались на базаре, у знакомой вроде женщины… Теперь, говорила мама, как говорят, «ни денег, ни товара»… Так она нам говорила: «ни денег, ни товара»… И мы заскучали – ни денег, ни товара… Это было уже серьезно. Мы, я помню, как уцепились, как говорят, «за мамину юбку», так почти до ночи от нее и не отходили. Жалко было: «ни денег, ни товара»… И только уже много позже я понял, что нашей маме страшно было не от этого, не от того, что у нее, как мама говорила, «нет и не будет ни денег, ни товара», - она сама и страшилась, и пугалась, и даже радовалась, что сумела убежать с базара, уйти из «облавы» - кто-то, совсем малознакомый, шепнул, прикрыл и подтолкнул даже, когда она побежала. Потом она нам расскажет, между делом как-то, что ведь, не уйди она тогда, могло ведь оказаться и так, что могли и не выпустить: отец-то наш, муж ее, Белый Василий Семенович, был в Красной армии… А кому за нее заступиться? Все знали, что она в стансовете работала, потом ведь доказывай, - а кому? - что всего лишь курьером?.. Или же – техничкой… Главное, не на колхозной бригаде, далеко в поле, на солнцепеке, а у начальства под боком…
Она тогда слегла и долго еле ходила. Когда Забалку объявили всем запретной зоной, и мы уходили на жительство к моей тетке Нюре, повозочку с вещами, что собрали, как могли и сумели, везли мы: бабушка и я, семилетний.
А через не то два, не то три дня по Забалке пополз тяжелый, очень тревожный и гнетущий слух, - его, как говорили забалчанцы, «на хвосте сорока принесла», - и был он о расстреле западнее станицы. А где точно, конкретно, вроде бы никто и не знал, хотя трупы-то опознавали? «Застило» всем, что ли? Так забалчанцы говорили о потерявших память. А что это было, никак никому и не понять..
Долго – и война прошла, и еще годы и годы, - так и говорили: где-то на Гусевой балке… А точно, так чтобы - вот здесь именно! – ну, никто, по-моему, и не говорил. Я так думаю: эта неверная, ложная, да, по сути, информация, надолго затянула и правду о расстрелах, и, я так думаю, установку Поклонного камня на их месте, да и саму память о погибших притушила, заглушила и заморозила надолго. Интересуясь этой проблемой много лет, - а это, действительно, проблема, и у меня к ней свое, особое, непонятное, отношение, - считай, еще с самых 80-х годов прошлого века, - а ведь впервые о расстрелах я узнал еще где-то в поздние 60 –е, - и уже в 21 веке, начиная, вплотную, с 2010 года, я заметил какую-то тайную связь между событиями, нет, правда, это прямо уже как конспирология какая-то… Мистика…
Как-то я задумался: а почему в Абинской, причем, в начале, считай, сентября, то есть, примерно, и в начале оккупации – и такой, надо же, массовый расстрел! В Акте, который попал мне в руки – это был газетный лист районной газеты «Большевистский путь» еще 1943 года! – было сказано, что в марте 1943 года, когда станицу только освободили, в овраге – потом, уже в 2010 году кто-то из школьного отряда «Память» назовет его Горьким, - было обнаружено 273 трупа… Так вот, не считая, конечно, Краснодара, в станицах края, я, помнится, о таких расстрелах не слыхал. Во всяком случае, ни в Крымском, ни в Северском районах. В станицах нашего района – тем более.
Чем же абинчане так «насолили» немцам? И с чем это связано? Одно дело, когда к концу оккупации «раскроют» вдруг где – то сеть подпольщиков? А тут? Расстреляны за то, что оказались на базаре? И потом: только же вот пришли, вчера еще сигареты и шоколад подносили… И – вдруг такое… Впервые абинчане встревожились во время облавы. «С чего бы это вдруг?» - пополз слух по станице. А когда автомашины повезли через два-три дня людей к западной околице станицы, и там, на краю оврага «зататакали» немецкие же автоматы, расстреливая людей, а затем, прикопав чуть трупы, чтоб не виднелись, фашисты поставили табличку, что «расстрел» будет любому, люди всерьез были озадачены и напуганы. Вспомнились сразу все рассказы крымских беженцев, а также листовки, летящие, с неба, словно дождь…
Я попытался сопоставить даты, дни, дела… И вот что получилось. Партизаны, как писал потом Иван Ашека, 20 августа ушли из отряда «Тихий». Говорили, в Абинскую; их через день-другой там кто-то опознал, и, как сказано в наградном списке, их «замучили». Не из-за этого ли прорыв в Шапсугскую, а он намечался на 24 августа – об этом доносила разведка, - был затем перенесен на 25-е?.. И все-таки немцы потеряли в том бою всю команду, но никакого успеха не достигли. Не потому ли и была ими организована эта облава, в результате чего более 700 граждан оказались сначала в абинском концлагере за колючей проволокой, а 273 из них – затем в овраге, с простреленной пулей головой?.. И как это расценивать нам, их потомкам, в том числе и расстрелянных, – как слишком щедрую расплату за два-три десятка немецких вояк или как наше сражение насмерть?
Ясно одно: выходит, разведка у местных, т.е. у абинчан, налажена была, будь спокоен. Причем, помните, прорыв был сделан в один день – точной даты, что он проводился в один день, я нигде не встречал, но я видел слово «одновременно», а это говорит о том, что прорыв – наступлением это назвать нельзя, это была попытка прорыва, - так вот его, скорей всего, и предполагалось провести, действительно, в один день, но в разных местах – вдруг где-то да и прорвутся к морю… Не получилось. Вот тогда и настал час облавы.
Как-то однажды, после очередного митинга у Поклонного камня, а он с 2010 года регулярно проводится здесь, у Горького оврага, я написал, что это были не случайные люди – нет, конечно, были и такие, - но в основном свою смерть нашли люди непокоренные, вставшие на защиту своей малой родины. Как могли. Как сумели…
Один из опознанных в 1943 году в овраге был начальник железно-дорожной станции Абинская Иван Сытник, до оккупации – боец истребительного батальона. Второй из опознанных, Григорий Ганонченко, был партизаном. Я просто не сомневаюсь, да, уверен в том, что и Ольга Маслова, третья опознанная, была связана с этим отрядом – и в Абинской, уверен, она была такая не одна. Еще одна из опознанных в 43-м, Дора Арсененко, была старшей в одной из многих групп по угону колхозного скота в наши горы, в тыл нашей, родной Красной армии – это ли не добрый пример гражданской непокоренности и непокорности?..Интуиция подсказывает, что первыми были задержаны именно старшие групп по угону скота: пример тому Максим Сперанский, младшая его дочь рассказывала, как это происходило: его просто увели из дома, когда он вернулся с гор. Сказали: пошли, и все. Дочь едва успела передать ему его же телогрейку. Больше его никто не видел. Уверен, что мне, как самый минимум, известен еще один человек – он не был указан в числе опознанных, но его и жена, и соседка опознали по полуистлевшему пиджаку,- это Илья Ткаченко, он тоже был, скорее всего, связан с отрядом. Сужу об этом по тому, что, как писала много лет спустя женщина большой души и очень неспокойной совести, Клавдия Литяга, узнавшая Ткаченко, «после расстрела один из парней, наблюдавших за расстрелом из табачных зарослей поля ВИТИМа, Павел Бурун, пошел огородами к дому, где жила вдова убитого Ткаченко, чтобы сказать ей о таком несчастье». А это были парни, которые, как говорят, имели глаза и уши, и знали, что, где и когда происходит… И они имели память… Что, как и о чем должны были думать, да, вернее всего, и думали в Абинской, прежде всего, те, кто не считал себя покоренным, сдавшимся?.. Ведь как все хорошо, скажем так, шло. Бой у скалы был выигран – люди это знали: кому немцы объяснили или люди местные же, шепотком нашептали. А тем, сорока, знать, на хвосте принесла… Но это была победа! И люди, все, в основном, повеселели… И вдруг – через две недели, когда уже вроде и немцы успокоились: война есть война, потери неизбежны, - эта облава, эти расстрелы… Уже при самом первом расстреле в партизанском штабе поняли, что несут потери. Сначала – разведчики, Ганонченко и Громадюк, теперь – подпольщики: Маслова, Ткаченко… Парень не просто пошел от оврага огородами к дому погибшего – он, скорее всего, пошел доложить, что их группа обезглавлена. Вот только было ли это передано тому, кому следует? Не потому ли мы так и не знаем, был ли какой ответ – немцам и тем же полицаям – со стороны отряда наших партизан «Тихий»? Ведь не ушел же он «за синие горы»? Ответ за гибель земляков… Не думаю, что в отряде не бродила мысль об этом… В то время люди о собственной жизни думали меньше… Родина – мать звала к подвигу!.. Что, не нашлось бы три-пять смелых людей, чтобы взорвать ту управу и жандармерию, повесить Лазарева или еще кого?.. А, может быть, подумали, а как это «аукнется» затем в станице, и кто еще поплатится жизнью? Кто знает?.. Вопросы, все вопросы… На которые нет и не будет ответов…
Кстати, о памяти. А, действительно, не подскажете, почему люди так долго не называли точного места расстрела?.. Где-то в районе Гусевой балки… Что, никто не видел, не слышал, все забыли, все – потеряли память?.. Люди взрослели и состарились, а состарившись, поумирали, но так и не вспомнили или не смогли, не посмели – вспомнить и сказать. Чье «табу» так действовало?.. Ведь многие и по сей день – не говорят, как будто не знают. А ведь стояли вдоль улицы, видели… Молчали и молчат.
До тех пор, пока – где-то в середине 80-х, наверное, - в редакцию районной газеты не написала, страшно, просто дико от всего этого смущаясь, Клавдия Литяга, простая абинская женщина. А написала она просто: о том, как в первые дни оккупации она, вернувшись с гор после угона колхозного скота – она помогала старшей группы, - увидела из табачных зарослей грузовик с людьми, подъехавший к оврагу, увидела немцев, сталкивающих людей в овраг и туда же стреляющих. И сказала, где стоял грузовик – примерно напротив теперешней калитки во двор райгаза, со стороны оврага. В письме было две строчки – не больше – о том, как раскапывали овраг в марте 43-го, как в поисках каждый «своего», люди топтались по другим трупам…
И сразу – новый вопрос: откуда пошел слух, что среди всех этих расстрелянных были в основном люди чужие – эвакуированные, прикомандированные, «упавшие с поезда» - так в Абинской у нас называли неизвестно откуда взявшихся, - раненые, окруженцы, отставшие от фронта… И, главное, - зачем?.. Чтобы у абинчан и не возникло желания, я не говорю о потребности, нормальной такой человеческой потребности иметь здесь, на месте расстрела Знака памяти о павших. А его и не было, с того марта 43-го, когда вскрыли овраг и составили Акт о злодеяниях. Хотя уже и тогда фронтовые корреспонденты, и командиры говорили, и нам об этом напомнила Клавдия Литяга, что здесь обязательно должен быть памятник, на месте расстрела. Так вот, Поклонный камень был установлен, когда к двум взволнованным, но взрослым голосам прибавились голоса детские – юных шестиклассников из первой городской школы, организованных педагогами ДДТ, когда они, школьники, пошли в городскую администрацию, в совет ветеранов, в комитет по делам молодежи, к предпринимателям, нашли родственников погибших. И теперь здесь ежегодно проходят митинги, к камню очень часто приходят группы учеников, проводятся экскурсии, это место теперь посещают родные погибших. Это – память, но этого ведь так мало!
Спросите любого, а где они захоронены, где их братская могила? А ее нет… Как писала Клавдия Литяга, вдова и дочери убитого Ильи Ткаченко «собрали косточки в мешок и отнесли на кладбище». А где похоронены другие? Их нет в списке погибших, потому что мы до сих пор знаем только единицы фамилий… Но зато мы знаем, как много людских костей в послевоенные годы было сдано в пункты приема утильсырья… Былого не вернешь, костей не соберешь… А вот кладбище – есть! Оно здесь – вдоль Оврага, Горького оврага… Вот только когда оно будет?.. Я вот почему-то надеюсь – оно все-таки будет… Но – когда?.. А сколько их там, в этом овраге? Только ли 273, как указано в Акте о злодеяниях фашизма в Абинском районе? Ведь в том деле, что находится в ГАКК, их, как говорят, два. Один, про 270 человек, что были расстреляны в 700 метрах западнее Абинской. А другой, с иной записью, а именно: «неизвестные жители станицы, в том числе около 200 евреев – расстреляны в 100 метрах от станицы…» Что это: разные группы или разные свидетели? Овраг от места первого расстрела, указанного Клавдией Литяга, до дороги через него, имеет как раз примерно такое расстояние… Так в Овраге, может быть, уничтожено не 273 человека, а куда больше?.. Как тут не вспомнить о женщине, которая не была расстреляна!.. А такая была… Не будем ворошить память: почему? Скорее всего, кто-то за нее «заступился». Тут важно другое – она говорила, что их к оврагу пригнали… пешком! И пригнали столько, что даже предложили им присесть на берегу… Не это ли те «около 200 евреев», что были расстреляны в 100 метрах от станицы?.. Выходит, не про все знал и Иван Ашека… Так и сколько же их там?.. Узнаем ли мы это когда-нибудь?..
Загадка? Еще какая! Интересно, кто же ее решит? Вернее, кто решится?…
А в лагере отряда, когда прошли слухи – на этот раз их разведка принесла, - о расстрелах, понятно, во взводах прошли собрания – все обязались воевать храбро, уничтожать живую силу и технику противника. А примером для отряда послужили события рядом, в соседнем отряде «Буря», из станицы Ахтырской. Тамошняя группа диверсантов во главе с комсомолкой Еленой Медведюк взорвала где-то под станицей Ильской баки с нефтью.
Пример был хорош, еще не забылся и свой собственный, нужными были и собрания, слов нет, но, как говорят, душе не прикажешь не думать о доме, о родных. Петр знал — рассказывали же ему, - как встречались и наши бойцы, и партизаны и в винограднике, и в тех же хатках на Виноградной. Кто приходил за тем, чтобы вызвали тех,, кого надо, - и вызывали, было дело, кто - привет передать или просто сообщить, что жив-здоров, не волнуйтесь, — а что, дело-то важное, получить добрую весть — это дорогого стоит, а кто — так за тем лишь всего, чтобы покормили... Девчата Забалки — ну, да не пропадать же добру! - почти ежедневно ходили в тот виноградник, рвали ягоды и домой, и даже на продажу. Зная же о нуждающихся, они всякий раз на дно корзинки, под платок, клали, кто что мог: кто хлеба, кто там картошки вареной или яиц, мяса там, либо сала шмат, пирожок, луковицу... Годилось все. Все быстро, на раз и «подчищалось». А ответ был прост: «А мы для себя, мы же здесь работаем. Устанем, поедим...» Потом гостей — не стало. А еще через пару дней на уборку винограда женщин уже погнали немцы, видно, что-то или «пронюхали», или кто им подсказал: урожай же пропадает!.. Петр, понятное дело, беспокоился не меньше других: в станице мать, братишка. Причем, - Петр это знал, - шустрый. Может и слово сказать, и сделать, что не надо. Но как дать знать, чтобы не очень «зарывался». А — никак! Не побежишь же, хоть вроде и недалеко. Завидовал тем, кто, считай, всей семьей ушел в партизаны. А такие были — им было спокойнее: все под приглядом, все — на месте. А потому, уходя на очередное боевое задание — в цепь, всякий раз думал: «Сашка, держись!..» Я не стану утверждать, что мне известно, что удерживало Петра от возможного «похода» домой. Возможно, дисциплина: раз ты — партизан, значит, ты — боец, ты — на службе; может быть, слухи о том, что в Абинской ему быть нельзя; а, может, это была простая охотничья привычка, кто знает? Но домой он пришел только тогда, когда освободили Абинскую. И это было правильное решение.
Ночи в горах стали холодать. А началось все с тех туманов, каких-то мокрых и холодных… Что было странно для абинского леса – они и не думали подниматься, рассеиваться и высыхать. Стояли чуть не до полдня. И ветра, что только вчера освежали лица, сушили кожу и одежду, вдруг упали, куда-то исчезли… После маршей по лесным дорогам, ущельям, бродов через речку – а она тут, куда ни ткнись, всюду! - обувь стала выходить из строя, одежда поизносилась. Все чаще партизаны стали обращаться то к сапожникам, то к портным, а то и в медсанчасть. Цехи мастерских «фабрики», как говорили сами партизаны, работали в две смены и без выходных. Не часто «гуляла» и санчасть. Многие простудились, хрипели, кашляли…
Как-то удивительно, но в разговорах – через долгие десятилетия, разумеется, - с Петром Васильевичем у нас никак не возникала тема массового, всеобщего наступления немцев. То ли в отряде, действительно, все так уж были охвачены этим предзимним, так нужным «ремонтом», что как-то не заметили того момента, когда в одних окопах у противника стало куда больше солдат, а в других местах – так появились даже новые окопы и траншеи. То ли оно и не готовилось заранее – попробовали еще в августе прорваться в горы – а им ведь не горы были нужны, а море, Кавказский берег! - ан не получилось… Может быть, и поэтому вопроса о наступлении как бы и не было. Даже когда разведка доложила о том, что в родной Абинской высадилась румынская дивизия – целых 16 тысяч горных егерей, прошедших хорошую боевую подготовку в Крыму, в горно-лесистой местности; в отряде этого, по сути, и не заметили, – решили, что румыны просто прибыли на помощь немцам. А зря - таки! Для немцев все слагалось как можно лучше: у вас тут горы и леса, могли они сказать партизанам, это не для нас, но у нас, зато есть горные стрелки, егеря, они прошли не просто подготовку, а настоящую школу в горах Крыма, и мы не сегодня-завтра двинем их в горы, ведь они в горах, как иные у себя в гостиной, даже и куда лучше…
Петр Бабич своим охотничьим глазом пару дней назад уже заметил новых людей в окопах врага: и много их, и форма иная. Когда же он сказал об этом кому-то из «регулярных», то ему ответили, что это – румыны. «Видно, на зиму прибыли, сменить немчуру», - сразу же подумалось парню. Все это не вызвало тревоги – «регулярные» отзывались о румынах весьма нелестно: и «воюют абы как», и «пофилонить» они любят, общая мысль – прибыли на смену.
Это была первая промашка Петра, о которой он потом помнил всю войну. Почему?..
«Утро 19 сентября 1942 года, - напишет годы спустя начальник политотдела 47-й армии М. Калашник, - казалось, не сулило ни каких неожиданностей. Правда, с рассветом в районе обороны 216-й стрелковой дивизии и на ряде других участков началась сильная артиллерийско-минометная перестрелка. Резко усилилась также активность вражеской авиации. Частые большие группы немецких бомбардировщиков, сопровождаемые истребителями, делали развороты над горными кряжами и сбрасывали свой груз где-то в районе станицы Шапсугской»
Да, наверное, тогда бомбардировщики долетали и до Коцехура – он, считай, рядом, - но бомбы они сбрасывали не только на одну Шапсугскую, но и на Эриванскую, на склоны всего горного хребта Грузинка и на другие горы севернее обеих станиц. Как раз на 216-ю дивизию, на ее позиции и на партизан «Тихого» и других отрядов, чьи бойцы – их «регулярные» пехотинцы звали «ополченцами» за их «партикулярную» одежду, - в окопах стояли рядом, плечом к плечу с красноармейцами. И были, говорят, тут же еще морские пехотинцы из-под Новороссийска – из какой бригады, из какого батальона, я даже не представляю. Но они здесь – были!
И если где-то в тылу были какие-то действия, маневры, в общем, движение, то здесь, на переднем крае, в окопах, какие маневры, когда еще бомбардировка не окончилась, дым и смрад не осел, не поредел, - а на защитников высот пошла, стреляя на ходу, странная, непривычная какая-то пехота в неимоверном числе: их были сотни, казалось, что их видимо-невидимо?..
Когда Петр в составе взвода, что называется, почти бегом прибыл на «свою» высоту, в ряды стрелков, румыны – «Вот они, в новой форме», - подумалось Петру, - уже лезли, «как на буфет»: так когда-то, до войны еще, говаривал сосед Петра по улице. Он уже стал умащиваться по - удобнее, чтобы открыть огонь – «Бой будет очень долгий», - мелькнула мысль, - как вдруг боец справа, всего-то на год, не больше, старше Петра, глянув на него, сказал:
Посмотреть онлайн файл: продолжение