Одиссея Петра Бабича
Часть первая
Абинская была хороша!.. В меру шумливая, в меру спокойная, в меру - голосистая. Любили, чего там таить, абинчане песню. Помнили, как еще совсем недавно, где-то в тридцатых, скорее всего, в 36-м, в составе сводного хора, под руководством учителя и дирижера Карнаухова, ездили в Москву, как выступали там – в Большом театре… Это вам не фунт изюма!.. И вообще любили петь… Работали – пели, праздновали – пели, грустили, если – тоже пели… А пели так разное. Вот была же и такая песня: «Взял он саблю, взял он востру, тай зарезал сам себя…» Ну это же надо… Что за люди!
Василий Белый
ОДИССЕЯ ПЕТРА БАБИЧА
повесть-эссе
Часть первая
Абинская была хороша!.. В меру шумливая, в меру спокойная, в меру - голосистая. Любили, чего там таить, абинчане песню. Помнили, как еще совсем недавно, где-то в тридцатых, скорее всего, в 36-м, в составе сводного хора, под руководством учителя и дирижера Карнаухова, ездили в Москву, как выступали там – в Большом театре… Это вам не фунт изюма!.. И вообще любили петь… Работали – пели, праздновали – пели, грустили, если – тоже пели… А пели так разное. Вот была же и такая песня: «Взял он саблю, взял он востру, тай зарезал сам себя…» Ну это же надо… Что за люди!
И любили станицу… Да и как ее не любить – с ее горами, что с юга как бы пододвинулись – словно охраняли! – прямо к околице. С ее полями, что на севере как бы уходили в плавни, в камыши. С ее рекой - она тоже терялась где-то там, – тихой и спокойной, воробей вброд перейдет, не то, что только быки или лошади, то с ее ямами, где любила барахтаться не только станичья мелочь – пацаны, а и люди постарше, посолиднее, то с ее «бредками», где вода весело так и игриво журчала и сверкала на солнце, слепя глаз любому, а рыбаки-непоседы любили порыбачить «на дерг», то с ее тихими заводями, облюбованными людьми уже постарше, терпеливее, уже сплошь в «брилях», с усами, а часто и с трубкою. С ее садами, что цвели дурманно и плодоносили щедро, считай, в каждом дворе, у каждой хаты, хоть два-три всего лишь дерева, но – обязательно, нередко даже с непременной грушей-медовухой, называемой, по-абински, «скороздрой», что, скорее всего, переводилось, как скороспелка, и это был верный и перевод, да и признак: маленькая, не больше среднего грецкого ореха, каждая грушка поспевала «раптом», что значит, вся сразу, за день – другой, и сразу же падала на землю, сладкая до невозможности… А что касаемо яблок, то это «белый налив», «синап» и обязательно «спасивские» - на угощенье всем. И, конечно же, сливы, вишни, как же без них?.. Без них никуда…
Да разве можно упомянуть все, за что стоило любить родную станицу! Хоть бы и за парк – невысокий, но густой и ухоженный, с аллеями и памятниками вдоль главной не только Ленину и Сталину - как же без них, - но и с общим памятником героям гражданской войны – были в станице и такие, а как же… Правда, как говорила одна активистка, не всем им там стоило лежать. Но это ее мнение…Или за стадион, что раскинулся на другом берегу реки Абин, во все праздничные дни он так много собирал народа – не протолкнуться. В летние, ага, особенно жаркие дни, до чего же приятно было, когда папа с мамой, купив тебе, бывало, порцию мороженого – его продавщицы ловко выдавливали из трубочки, где каждый кусочек вкусного и сладкого мороженого ограничивали круглые вафельные пятачки, - торжественно вручали. Сами-то не ели – скромничали… Говорили – неудобно при всех… И ты, - а тебе, мальцу-то, что?- держа холодное угощенье за эти кругляшки, языком лизал холодок, испытывая несказанное наслаждение… А за кинотеатр, тот, где вечерами собиралась не только молодежь, но и, как говорят, по давней, еще с 1913 года, когда в Абинской стали впервые показывать – это надо же, в станице! – «туманные картины», по давней, ага, но устойчивой привычке, и степенные жители, разве не любили?.. Еще как! А вокзал, красивый, старинный, считай, центр иной цивилизации – за окнами вагонов тех проходящих поездов ведь была совсем-совсем иная жизнь, для многих абинчан, кстати, и неведомая, разве не привлекал станичников?.. А также за то, что здесь, по старой, говорят, еще дореволюционной памяти, играл по вечерам духовой оркестр, слышимый даже на хуторах… За железнодорожный мост – высокий, длинный и немного даже страшный от этого, что так лихо перекинулся с одного, насыпного, на другой, тоже насыпной, берег реки. Вода, темная и глубокая, была далеко-далеко внизу, не многие парни осмеливались нырнуть, прыгнув с высоты перил моста, а вот ходить, иногда даже дрожа, зажмурившись и вцепившись, ну, намертво в куртку или руку парня или даже подруги – вдвоем ведь не так уж и страшно! – любили многие. А потом, разве не радость, идти бережком вдоль сонной реки, когда можно идти аж до военных лагерей – а как хотелось идти бы и дальше, - а можно – только до центра, как кому удобнее, - слушать соловьев, что облюбовали густые лозы вдоль всей речки: щелкают, ах, озорники, - до чего же приятно, словно бог идет босиком по лужку! – и ласковый шепот того, кто идет рядом. Разве это не счастье?.. Ходили и «табуном» - так абинские, ах, проказники, называли любую группу людей, намекая, видимо, на свое прошлое, когда была у каждого своя лошадь, - и парами. Про таких говорили: «шерочка с машерочкой», не о том ли намекая, что когда-то знали здесь вот и такие слова…
А еще любили абинчане горы – но по-иному. И те, до которых идти надо далеко и долго, и те, что, считай, рядом, - Владыкину, Лузанкину, а также те, что восточнее лагерей. К горам, особенно ближним, у станичников была особая тяга и привязанность – трудовая. Кто постарше, те привыкли да и любили работать на них еще с дореволюционных лет – там были плантации, прежде всего табачные. Изредка – хутора. А на восточных высотах – виноград. В Абинской даже колхоз был такой, назывался «Нацмен», главный продукт у него был виноград. Кто был помоложе, тот работал на склонах гор – кто и в уже названном колхозе, а кто и в другом – «Имени красных таманцев». А кому работа была еще очень впереди, те любили просто любоваться с горы станицей. Выйдешь на горку, Владыкина так прямо от улицы Виноградной начинается, и вот она – вся перед тобой, близкая и родная, как на твоей ладони. Малая родина… Особо внимательные да глазастые дом свой обязательно видели. Или просто хвастали, что видят, кто их знает? Кто докажет?.. Ведь все дома, а хаты – тем более, буквально – и неважно, восточная, как говорили, казачья это сторона, или напротив, - западная, иногородняя, - все утопали в зелени садов, палисадников и отдельных деревьев!
С началом войны, когда в парке, у военкомата, где ответом на новость было глубокое молчание, и все узнали, что объявлена всеобщая мобилизация и никого «не обойдет чаша сия», а многие - и день конкретно, когда им придет пора идти защищать Родину. Хорошее, скажем так, беззаботное время как-то «усохло» и уменьшилось, а для многих – и вообще исчезло. Одни стали готовиться к этому призыву, другие, не ожидая его, стали оббивать пороги военкомата, требуя – надо же! - отправить их на фронт добровольно и - немедленно. Но вот что интересно: люди продолжали и ходить по берегам речки, словно чуяли, что-то им говорило, уже подсказывало, что многим придется не только уйти, но и не вернуться…
Война была далеко, но уже в августе абинчане, считай, у себя дома увидели, что это такое: в только что построенной школе-красавице, в центре станицы, в два этажа, с огромными светлыми окнами, открылся госпиталь, поступили первые раненые. Все школьники станицы стали шефами над ранеными, при чем особенно ревностно к этому относились девочки. Они ухаживали за бойцами, читали им письма от родных, писали за солдат приветы домой, пели им песни, читали стихи, давали напиться…
Еще через месяц-другой война в Абинской постучалась вторично: на сей раз понадобилась помощь в строительстве военного аэродрома. Поле было северо-восточней станицы, там еще в 1937 году садились военные машины, разговоры были, что чуть ли не из Испании. Рассказывали, что девчата местные прямо с ума сходили от летчиков. Потом аэродром пустовал, большое поле зарастало густой травой… Требовались руки, чтобы аэродром в скором будущем, понятно, не сегодня-завтра, но когда потребуется, мог принять самолеты. Работали ровно три субботника – много мужчин уже ушли в Красную армию, - говорили, что на эти субботники явилось 350 человек. Рассказывали, что пришли те, кто считал это своим долгом. Он почему-то был не у всех…
А через некоторое время станица Абинская – как и любой другой населенный пункт страны, будь ты город областной или хутор в одну улицу, неважно, - стала готовиться сама защищать не только всю Родину, но и себя. В Абинском районе был создан настоящий истребительный батальон. В каждой станице по взводу и даже по целой роте - где людей побольше, - «истребителей», а в Абинской – тут, естественно, самый многочисленный и взвод - и не один, - и штаб батальона.
Незаметно прошел 41-й, хотя память о себе оставил – в ноябре нашу станицу первый раз бомбили: под бомбежку попали центр, рынок, мельница и мост, - были раненые и убитые. Наступил 42-й. Он ознаменовался тем, что уже в январе, после удивительного снегопада и мороза, когда абинчане вновь были – а людей-то все меньше и меньше! - мобилизованы на работы на аэродроме, в станице появились вновь летчики, на этот раз – тоже бомбардировочного полка. И как-то совсем и незаметно, как бы само собой, как когда-то, сразу после еще аж той, что звалась гражданской, войны, родным для абинчан стал военный лагерь, таким же теперь для них стал и аэродром… И заботой, и - болью…Зима, весна, лето… Как будто они пролетели – их и не заметили. Наступил август.
Август – это месяц особенный, для Абинской. С него она началась. Вы не верите? Ну как же? В августе, где-то числа 10-го, в 1834 году – об этом вы можете прочитать, - на низком, слегка заросшем, восточном берегу реки Абин, где парк, остановился огромный отряд царского генерала Вельяминова. Более 300 повозок и возов, тысячи солдат, огромное стадо скота – для гарнизонов будущего здесь Абинского и Геленджикского укреплений, большая группа офицеров. 22 августа, говорят, часть отряда – сотни солдат и офицеров – перешла вброд через речку, поднялась в рощу на высоком, левом берегу Абина. Здесь, чтобы было видно все далеко, был заложен – торжественно, строго, возможно, даже с речью и салютом, – генералом Вельяминовым первый камень. Офицеры всего его отряда и даже разжалованный в рядовые опальный декабрист Бестужев, известный в России под именем писателя - романтика Марлинского, понимали значение этого дня. В тот же день было начато и строительство укрепления: кто валил лес, кто копал ров, возводилась стена из грунта, одетая в плетень из хвороста, одевался кустарником бруствер, строились ворота… Людей было много, каждый солдат и офицер, равно как и сам генерал, Вельяминов, и декабрист Бестужев-Марлинский, старались каждый сделать хоть что, но активно, обязательно нужно было участвовать в строительстве укрепления. Ведь оно было первым на нижнем левобережье реки Кубани. Причем, не просто укрепление-форпост, а транзитное - на трудном пути к укреплению Геленджик, построенному ранее, в 1831 году.
Так появилась на карте России наша точка: сначала укрепление, потом, в 1863 году – станица Абинская, сейчас – это город Абинск. Помните эту дату… А, вспомнив дату, пройдите по улицам города, полюбуйтесь… Не ленитесь.
Был еще один день в августе, на этот раз уже в 1918 году, который тоже стоит помнить всегда. Это когда в Красную Таманскую армию влился абинский батальон – без малого тысяча бойцов и командиров. Впервые в поход вместе со взрослыми ушла и молодежь – те, кому было всего по 16 лет. Ушла, правда, всего тысяча, но день этот – для гордости и скорби – Всестаничный… Через два года в Абинскую из ушедших в «таманцы» вернулось, считай, всего лишь 200 человек, не больше…
И вот теперь, когда солнце августа 1942 года нещадно палило абинчан и окрестности станицы, хотя «совинформбюро» по несколько раз в день уверяло людей, что фронт почти не движется, встал, рассказывало, сколько уже убито немцев и взорвано танков, сбито самолетов и уничтожено всей другой техники противника, бывалые абинчане, послушав радио, понимали, что третий важный в жизни станицы день, что бы радио там ни говорило, приближается. И это - не день радости, это – день оккупации… И сокрушенно чесали затылки.
В станице давно уже шло шевеленье: одни знали, что они уйдут в партизаны – это касалось бойцов истребительного батальона, и они были внешне спокойны; другие, кто «достал» или выхлопотал разрешение на отъезд в эвакуацию – это были, прежде всего, семьи партийно-советских служащих, милиционеров, они суетились, хлопотали, собирали вещи, находили попутчиков: в дальнем пути ведь даже двое – уже ты не один.
Была, – а куда же без нее, если в дни коллективизации, или чуть раньше да чуть позже, немалое число абинчан было раскулачено (были ведь целые кварталы – на выезд), выслано или арестовано, - так эта часть станичников, в основном - родственники, властью недовольные, стала что-то затевать, даже объединяться, чтобы организованно встретить немцев, оказать им помощь в наведении порядка.
И была в станице часть населения, разумеется, большая всех других частей, даже вместе взятых, которой было, что называется, некуда податься и не на что надеяться. Это были, скажем, так, «солдатки» – солдатские матери, жены, дети… Они получили, крича и давясь в очередях, какие-то небольшие деньги на бойца, по месту его прежней работы – какие-то продукты, наверное, муку, сахар, крупу, может, где-то и масло, консервный (тогда вареньеварочный) выдал по две-три баночки повидла или джема… Главное, что весь этот паек можно было унести в корзинке. А сколько продлится эта предстоящая оккупация – никто ведь не знал. Как и то, какой она будет? Пока «солдатки», их дети и старики точно знали одно: впереди - зима. Станица полнилась слухами и рассказами беженцев, и, прежде всего, крымчан: они уже видели оккупацию в Крыму, особенно в Керчи. Рассказы были разными – страшными и не очень, – им верили и не верили. И не знали, чего же ждать?..
Недавно – я уже работал над этой повестью, написал, как мне тогда казалось, основную часть ее, расставил акценты и даже поставил все точки над и, - у нас тут произошел такой разговор. С одним моим хорошим знакомым, молодым, но уже с детьми школьного возраста. Причину этого разговора, вернее, всего одного лишь вопроса, я не знаю. Но он был мне задан, а значит, он – существует.
Знакомый спросил, правда ли, что наша станица Абинская в Великую Отечественную войну была под оккупацией всего семь месяцев?
Вопрос не скажу, что удивил, но – насторожил…
-- Правда, - ответил я. – Но этого хватило…
Как-то в длинной моей журналистской и краеведческой работе этой теме внимания почти не уделялось, были одни общие слова: трудно, тяжело, - о всем остальном умалчивалось. Трудно – и этим все сказано. А как? У каждого были свои трудности…
Знакомый ушел. А, действительно, - как?..
Так появилась эта, если хотите, новелла… Она будет разбросана по всей этой повести; фрагментами, черточками…
Почему умалчивалось об этом раньше? Да просто особой нужды нам в этой «конкретике» не было – мы были все, считай, одного поколения. Да, наверное, и одного, скажем так, достатка. Все пережили оккупацию. Все знали, что это, на самом деле, такое…
Сегодня другие времена и другие, новые люди. Отсюда и вопрос.
…Когда власти не стало в Абинской, это заметил каждый, кто хотел, а как? – интуитивно. После бомбежки – каждой! – наиболее шустрые молодежь и старики – мужиков-то средних лет в станице, считай, не было, - побежали по следам всех упавших бомб и разрушений, пожаров – в надежде найти хоть что и унести себе домой. Другие, те, что быстро бегать не могли, те прошли по складам Заготзерно, развалинам вареньварочного завода, другим руинам, тыкая палочкой и носком сапога в кучи, считай, мусора – тоже в надежде найти хоть что: в хозяйстве, им думалось, и подкова пригодится, неважно, от лошадиного копыта ли она или от солдатского ботинка… Находились желающие заглянуть и в разбомбленный или просто порушенный дом где по пути, но, странное дело, уже нашлись и такие, что не позволяли этого. И многие из ищущих чего-нибудь, чаще всего молча, а иногда – и огрызаясь, отходили прочь – им не хотелось иметь неприятности – и они это понимали, - в ближайшем будущем.
Прошелестел – иначе и не скажешь, - слух о том, что немцы уже подходят. Отстрекотали пулеметы в районе Бугундыря, отбухали гранаты, и все стихло. Бой, скорее всего, закончился. Танки, говорили люди, вот-вот подойдут, уже слышен лязг их гусениц…
Произошло странное: немцев Абинская ждала – а были ведь и такие! – со стороны Крымской. Все оборонные строительные сооружения: рвы, окопы, ежи, надолбы, дзоты – были направлены на запад, в крайнем случае – на север; вся, считай, Абинская две, а то и три недели копала и насыпала их. Но они оказались не нужными, не использованными: немцы подошли к Абинской со стороны Холмской, откуда их и не ждали...
У «активистов» станицы нежданно случилась заминка. Хлеб-соль немцам с ярким рушником и подарочной папахой местные собирались вручить входящим с запада, а пришлось – тем, что вошли с востока. А это, сами понимаете, время. Но немцы сделали вид, что не заметили промашки, а, может быть, и в самом деле – не заметили. Кто знает?
Колонна встала, не переезжая через речку. Танкисты, улыбаясь, полезли из машин, стали подходить любопытные. В ход пошли сигареты, для абинчан – в табачном краю курили папиросы, а еще чаще самокрутку, - это оказалось прямо новостью, за сигаретами протянулись руки не только стариков, но и десятилетних пацанов. В Абинской было модно курить; раз ты куришь – значит, ты человек самостоятельный. Закурить все тянулись к немцу, и в один момент зажигалка погасла – скорее всего, бензин кончился. И тут местный дед достал из кармана «кресало» - набор такой: кусок камня, клок пакли и напильник. Ударил дед лихо напильником по камню, пакля и задымилась – прикуривай хоть все!.. Немец тут же предложил деду обмен «кресала» на зажигалку. Поменялись… Веселей всего было там, где были девушки и молодицы: шум, смех, губная гармоника, взвизги. Уже кто-то грызет, а кто – заботливо прячет от других под передник шоколадку, не иначе, как для ребенка. Немцы из машин стали доставать хлеб в «серебряной» обертке. Местные с благодарностью берут…
А рядом с бывшим казачьим правлением уже формировалась будущая, ага, местная власть, ее представители и защитники. Даже издали чувствовалось, что защищать будут по- всякому: если надо, так и зубами…
Офицеры разошлись на «постой». Желающих угостить победителей было… достаточно.
Наутро танки пошли дальше, появились почти у здания райисполкома. И снова сигареты, всеобщее курение, губная гармошка. Неожиданно на броне оказался патефон, а из него – песня. Наша любимая, вроде и не кубанская, но родная, «Катюша»! Песня нравится немцам, местные поближе подвинулись – патефон ведь на улице в станице был редкостью. Слушают…
А у казачьего правления те, что вчера, кланяясь, встречали немцев, сегодня уже в какой-то непонятной форме, с нарукавными повязками, в крутых ремнях, некоторые – и с оружием. Среди них и те, что были призваны еще в 41-м, но вот недавно, кто раньше, а кто чуть ли не с приходом немцев, появились в Абинской, и были даже те, кто был арестован перед войной. «Эти-то откуда и, главное, как?» - недоумевали люди…
На третий день немцы, артиллеристы, добрались и до Забалки. Пушки были установлены под склоном балки, направлены в сторону гор.
Что было странно: немцы продолжали втягиваться в Абинскую со стороны Краснодара, а со стороны Крымской все шел и шел народ, а кое-кто так и ехал. Кого тут только не было. Мост у поля ВИТИМа, как говорят, не «пересыхал». В смысле, людской поток не прекращался. Абинская помнит здесь даже такую вот картину. Примерно за день до оккупации у этого мостка появилась группа бойцов, 5-6 рядовых и старшина. Винтовок у бойцов не было, старшина – с пистолетом, а рядом – солидная ноша взрывчатки. Как вспоминал когда-то наш земляк Михаил Евтенко, по его предположению, это была группа, которой поручили взорвать этот мост. А люди шли и шли, днем и ночью. И бойцы со старшиной сидели у моста, ожидая, когда же людской поток закончится – при людях-то взрывать не гоже. А он не закончился даже тогда, когда немцы начали движение на Новороссийск. Тут их-то немцы и взяли. А потом, по словам того же Евтенко, здесь же, в овраге, и расстреляли.
И только когда полицаи – это были те люди, что с нарукавными повязками, - стали покрикивать, отгоняя местных и прочих других, от тротуаров и входов в некоторые дома, говоря: «Здесь нельзя ходить! Не видишь – здесь немцы ходят!», люди поняли: два августа в истории станицы на среднем течении реки Абин были так себе, а вот в третий месяц, то бишь в 42-м году, легким никому не покажется. И хорошо, если только август…
И только абинские пацаны продолжают свое беспокойное «знакомство» с немецкими солдатами и офицерами: вслед за закуриванием, за которое их били по лицу, Сашка Бабич, например, с друзьями то «полез» на Владыкину гору, где их чуть не арестовали и не застрелили – спасли, слава богу, пролетавшие мимо наши «кукурузники», - то заявил полицаю, что у того винтовка советская, за что его в ответ избили, то…
Но немцы продолжали улыбаться, а август – катиться к своему окончанию…
Почему немцы, вошедшие в Абинскую, прямо-таки светились улыбками и добродушием? Кто знает? Может быть, и потому, что они видели: станица наша мирная, богатая, встретила их хлебом-солью, позвала офицеров на «постой», угостила. А по улицам ходят целые табуны кур, уток, гусей, в каждом дворе ведь хрюкает, как минимум, «подсвинок», вечером всюду замычали коровы… А если в эти первые дни кого и «взяли», так, наверное, «было за что», думали абинчане, не чувствуя за собой никакого греха, а. главное, вины.
Правда, когда пришла пора еды, немцы не стали церемониться: в одном из дворов, сужу по Забалке, увели козла, в другом – пока его резали да разделывали, - пошарили по шкафам и комодам, запихивая в карманы понравившиеся вещи, а заодно, наверное, к мясу, выгребли из лукошка и все яйца. И так по всей станице. Приведу цифры, они от Ивана Ашеки, нашего местного партизана и краеведа: за время оккупации немцами у абинчан было изъято 3165 коров, бычков и телок, 1656 коз и овец, 2480 свиней… Жаль, кур, уток и гусей не посчитали. Но всех их извели. И если какую курицу обезглавила сама хозяйка – может быть, такое и было, - то в уничтожении посчитанных голов станичники участия не принимали. Кроме местных властей в оккупации.
Настроение победителей испортилось 25 августа.
Утром этого дня крупный отряд: два легких танка, грузовики с солдатами и целая группа мотоциклистов выехала из Абинской, минуя улицу Виноградную и виноградник справа, направляясь, как поняли абинчане, в сторону Шапсугской.
А до этого, как подсказывает интуиция, в Абинской произошло почти что незаметное движение… По улице Старокладбищенской, южнее балки, какая-то бабка, еле успевая за козой, спотыкаясь на шпалах, что вели в бывшие уже лагеря, прошмыгнула мимо хатки инвалида Алексеенко и нырнула в виноградник… Возможно, это была Надя Нежданова, одетая старухой, возможно, кто другой. В винограднике ее встретила, возможно, Татьяна Журба, точно такая же «старуха», возможно, кто другой. Коза сразу успокоилась, стала грызть виноградную листву – что ты поделаешь, если хочется… А по винограднику – а это, считай, аж за гору Владыкину, - побежала чья-то тень, поди, разберись, чья она? А там, за оврагом, считай, уже почти у речки, тень встретила двух молодых партизан – Лебедева и Богданова. Они взяли эстафету у «старух», подождали, пока подъехали немцы, и, не теряя их из виду, справа от дороги, «повели» отряд к Белой скале…
Потом, где-то уже во второй половине дня до Абинской донесся шум боя, дальнего, короткого и, видимо, жестокого. А потом, примерно через полчаса – оттуда же, как бы даже из-за гор, звучали глухие взрывы, частые, громкие, их было много, и они были долгими…
Со своим главным героем я познакомился гораздо позже, чем с другими. Хотя знал и видел его, как говорят, дела гораздо раньше. Поэтому сначала – о делах. Их оценка на нашей Забалке была противоречивой; одни говорили: ну, молодец Бабич, другие хмурились, а то и ехидно улыбались: так для себя ведь старается.
Дело в том, что он – демобилизованный офицер, нефтяник, где тогда работал, правда, не скажу – не знаю, и тогда, ученик первой школы, я этого не знал, а вот жили мы недалеко друг от друга, на Забалке, он – на улице имени Бойко, а я с родителями – на улице имени Красно-зеленых. Может быть, он, Петр Васильевич Бабич, тогда уже там и не жил, но мы точно знали, что именно на Бойко живут его родители: отец, знатный еще до войны бригадир – табаковод, и мать, рядовая колхозница, а также младший брат, ученик школы № 1. А в это время нефтяники нефтеуправления «Абиннефть» - это были 50-е годы – пробовали прижиться в Абинской, пытались строить жилые микрорайоны в разных местах станицы. В том числе и на земле Забалки, здесь они облюбовали большую, почему-то всегда пустынную площадь на улице Комсомольской, считай, целый квартал между улицами Чкалова и Бойко. Вот на этой площади и стали подниматься один за другим финские домики – один, другой, третий… Домики только поднимались, а к ним уже шагала широко цивилизация: подводилась вода, тянулась линия электропередачи. И это на Забалке, на участке, где у нас и радио-то в те дни не было. Впрочем, таких Забалок тогда в Абинской хватало. Ну, ладно там радио, электросвет, – проживем как-нибудь. И «семилинейной» лампой обойдемся… Главным бичем Забалки была вода, вернее, ее отсутствие. На всей ее территории не было ни одного колодца, мы все ходили брать воду в роднике, что был у речки. А до нее от нас, например, было километр, не меньше.
И вот мы видим, как по улице Бойко от новых домиков на площади тянутся трубы, их сваривают в длинную нить, до самого дома родителей Бабича. «Ага, - скажете вы. – Для себя старается…» И, подумав так, вы будете не правы. Почему? Потому что через день-другой нить из труб протянулась дальше, и кран «вырос» буквально на перекрестке улиц Бойко и Красно-зеленых. Правда, при этом Петр Васильевич Бабич, через кого-то третьего передал моим соседям: «Траншею-то выройте сами, не посчитайте за труд». Вырыли – не посчитали. Но долго еще бурчали. Люди, что тут сделаешь.
А ведь он, по большому счету, этой трубой освободил всех нас, забалчанцев-водоносов, от тяжкого, ежедневного труда – спасибо ему и низкий, до самой до земли наш поклон!.. Говорю это как человек, который пять лет, не меньше, носил на коромысле, подростком, с пятого по десятый класс, эту самую воду, стараясь не расплескать ни капли за время длинного пути, с крутым подъемом от речки… Ежедневно, поймите вы, ежедневно – и при любой погоде… Так было…
Говоря спасибо, я думаю, что Бабич, проводя водяную линию на западную часть Забалки, рассчитывался и за свои отрочество и молодость – ведь ему, как и всем нам, была знакома эта работа…носить воду. Это уж точно!..
Потом, тем же путем, через улицу Бойко, на Забалку пришло радио, к чему он, по-моему, не имел никакого отношения, но все говорили: «Это он». А потом – и электросвет…
А встретился я с ним, подружился и вел знакомство – куда позже. Я уже был знаком с Львом Малушко и даже писал о нем, знал и даже сотрудничал с Иваном Ашекой, знал – писали о ней другие, - Елену Яровую – это все партизаны, причем из разных отрядов, а знакомства с Петром Васильевичем Бабичем все не было. Почему так, не знаю?.. Сейчас себе говорю так: раньше он – в отличие от других партизан – был занят. Сначала он руководил промыслом № 2 нефтеуправления «Абиннефть», что, по-моему, было непросто; было как-то неудобно лезть со знакомством. Тем более что по делам «нефтяным» у меня были другие надежные источники; потом он стал начальником всего управления «Абиннефть», и все эти годы он – депутат, член райисполкома… До меня ли ему, считал я, потом он взял «науку под контроль» – опять некогда. В общем, разговорились мы, когда Петр Васильевич вышел на пенсию. Тут уж мы, действительно, разговорились…
Темой наших бесед была партизанская юность Петра Бабича. И были они разными: одни – короткими, иногда, например, просто уточнялся какой-нибудь случай, факт, поступок; другие – долгими, заполненные задушевными беседами, размышлениями, рассуждениями, воспоминаниями… Иногда приятными, иногда – и не очень… Всякими…
Одна встреча, помню, была и не в Абинске, а на шапсугской дороге, у Белой скалы, известной всем партизанам, и не только…
Партизанский отряд «Тихий», что возник в августе 42-го в Абинской, - это был, по сути, истребительный батальон, вернее, несколько взводов, станицы Абинской. И возник он, естественно, не в августе 42-го, а значительно раньше, может быть, даже еще в 41-м.. Это было естественным делом: всем бойцам истребительного отряда была дорога или на фронт, или в партизаны – в станице, случись оккупация, их бы сразу же «взяли». Бывший партизан Иван Ашека спустя годы писал, что в отряде было только комсомольцев 43 человека. Знакомясь со списком лиц, представленных к медали «За оборону Кавказа», я насчитал 47 человек обоего пола не старше 1924 года рождения и не моложе 1928. И, считай, у каждого был свой, не похожий на другой, путь в отряд. Известно воспоминание выпускницы школы 42-го года, где она рассказывала о том, что ее одноклассница, Ида Скопинцева, еще учась в школе, твердо знала: она пойдет в партизанский отряд. Прилив патриотизма – а он ведь был, и еще какой, чего скрывать? – или пример Тани, о которой писали газеты, был тому причиной, неизвестно. Могло ведь быть и так: одного взял с собой отец, другая пришла с матерью, у еще кого была иная причина… В памяти абинчан еще жил 1918 год, когда многие юноши ушли с родителями в «железный поток» Таманской армии.
У Петра Бабича путь тоже был свой. Его отец был бойцом истребительного батальона. Вполне возможно, что Петра ждал первый путь: уйти в партизаны вместе с отцом. Это было тем вероятнее, что Петр своего отца уважал и любил: тот к началу войны был не только лучший, известный на всю Кубань мастер высоких урожаев табака, но и участник гражданской войны. Но… не получилось. В августе 42-го, когда враг уже был на Кубани и «ломился» в Краснодар, а более того, понятно, в Новороссийск, Туапсе и на весь кавказский берег Черного моря, где немцам открывался, как они мечтали, думали и гадали, путь в Закавказье, к бакинской нефти, а главное – к Турции и далее, в Индию, боец-истребитель Василий Бабич получил повестку в военкомат.
Мать собирала мужа в путь, положила в мешок чистую рубашку, кальсоны и свежие портянки. Младший сын, Сашка, бегал где-то по улицам. Отец и сын Петр вели серьезный разговор.
- Получил повестку? – спросил сын.
- Получил, - ответил отец.
- Когда? – спросил сын, - идти?
- Завтра в 8, в военкомат, - ответил отец.
- Жаль, - сказал сын. – Я думал, мы вместе будем.
- Я – тоже, - ответил отец. – Жаль, действительно…
- Что посоветуешь? – спросил сын.
- Завтра, как я уйду, иди в батальон, - сказал отец. – Можешь сказать, если станет нужным, что я послал. А иди прямо к Власову, Василию Андреевичу. Да, служи честно. Чтоб мне за тебя краснеть не пришлось…
Посмотреть онлайн файл: продолжение
